В пореформенное время церковные деятели, которые всегда чутко прислушивались к изменениям общественной ситуации, быстро поняли, что им необходимо менять тактику эмоционального воздействия на чувства верующих. По замечанию Б. В. Сапунова, на первое место начинают выдвигаться не мотивы грозных небесных кар, а идеи утешения, заступничества святых за страждущее человечество5.
Вместе с тем в большинстве церковных изображений утверждались казенные малохудожественные штампы. Распространилась практика переноса на стены церквей классических композиций старых мастеров, для чего использовались собрания западноевропейских гравюр. Таким копированием занимались, по замечанию Г. Г. Поспелова, художники Арзамасской школы, благодаря чему, например, на стенах Арзамасского Воскресенского собора появились фигуры и даже целые композиции Тициана, Бассано и других итальянских мастеров6.
И все же живые традиции русского искусства проникали в церковную живопись. Многих серьезных художников, например, Крамского, привлекала сама возможность прикоснуться к стихии монументального искусства и через него воздействовать на массы зрителей. Не случайно именно Крамской призван был исполнить самый ответственный участок в храме Христа Спасителя - образ Христа в скуфье купола.
Разумеется, церковная традиция храмовых росписей, в основе которых лежала доктрина, не могла не сдерживать индивидуально-творческое начало, и многим талантливым художникам-монументалистам, воспитанным на примерах высокой классики начала XIX столетия (Шебуеву, Брюллову, Бруни, вероятно, и Крамскому), в церковных росписях приходилось жертвовать им и "причесывать" свои замыслы под коллективно-церковные каноны. Тем же, кто не смог к ним приспособиться, в частности, А. Иванову, Н. Ге, В. Поленову, а позднее и М. Врубелю, пришлось евангельскую и библейскую тематику ограничить рамками личного станкового творчества (например, акварели Иванова или эскизы Ге).
Нельзя, наконец, не вспомнить, что сложившийся в давние времена метод коллективного творчества в области монументального искусства в XIX веке уже стал тормозом для его развития, особенно в столице. Индивидуальное начало, которое по-разному проявлялось в творчестве различных художников, неизбежно вступало в конфликт не только с требованиями того или иного ведущего архитектора или официальных властей, но и друг с другом. Отсюда неизбежная разноплановость стилевых поисков и систем, приведших в конечном счете к эклектике, явившейся началом кризиса монументального искусства. Этот кризис, начавший заявлять о себе в росписях и мозаиках Исаакиевского собора, еще в большей степени коснулся росписей и всего оформления храма Христа Спасителя в Москве - грандиозного по величине, но малогармоничного по внутреннему убранству.
Что касается провинции, то условия, в ней сложившиеся, не создавали столь критической ситуации для развития монументальных форм искусства. Там не было такого количества разных художников, меньше чувствовалась опека духовных и официальных властей. Возможно, именно поэтому П. С. Тюрин сознательно избрал в качестве поприща для своей творческой деятельности провинцию.
Подобно многим своим современникам, окончившим Академию художеств и добившимся звания академика, П. С. Тюрин мечтал об искусстве большого нравственного воздействия, о храмовых росписях. К выходу за пределы станкового творчества привела его, вероятно, потребность в выражении духовного идеала, утопическая вера в торжество высшего начала в человеке, желание принести своим искусством не только эстетическую, но прежде всего этическую пользу. Его идеал тесно переплетается с христианской этикой правдоискательства.